Исчезнувшая - Страница 5

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

«Маслина там, правда, только одна, но все-таки…» Не пик остроумия, но бывают такие особые шутки, для внутреннего употребления, которые с годами становятся все забавнее. Это из-за ностальгии. Я представляю, как год спустя мы будем шагать по Бруклинскому мосту на закате и кто-нибудь из нас обязательно шепнет: «Маслина там, правда, только одна, но все-таки…» И мы будем хохотать.

Тут я спохватываюсь. Ужас! Если бы он догадался, чего я себе намечтала на целый год, то бежал бы без оглядки, а это в мои планы не входит.

Я много улыбаюсь, но это в основном потому, что он супер. Красавец — глаз не оторвать; просто шизеешь от такого великолепия. Подмывает обратиться с неуклюжим: «Сам-то хоть знаешь, какой ты обалденный?» И дальше завяжется беседа. Держу пари, все записные ловеласы терпеть его не могут. Он напоминает богатенького подонка из подростковых фильмов восьмидесятых. Такой задирает чувствительных неудачников, пока не получит тортом в физиономию, — и вот он стоит дурак дураком, а взбитые сливки текут ему за стиляжно поднятый воротник.

Но этот парень так себя не ведет. Его зовут Ник. Хорошее имя, оно помогает ему выглядеть симпатичнее и нормальнее. Да он такой и есть. Когда Ник представляется, я отвечаю:

— Да, это удачное имя.

Он улыбается и пускается в рассуждения:

— Верно. Ник как раз тот парень, с которым можно просто попить пива. Тот парень, который не помнит, тошнило ли вас в его машине. Ник!

Он выдает подряд несколько жутких каламбуров. Я улавливаю от силы три четверти цитат из кинолент. А может, и две трети. (Узелок на память: взять в прокате «Верняк».) Он снова наливает мне спиртного, даже не спрашивая разрешения, при этом находит более-менее пристойный стакан. Он претендует на меня, он пометил меня: «Я успел первым, теперь она моя». И это здорово. Особенно после моего последнего нервного, мягкотелого парня эпохи победившего феминизма. У Ника широкая улыбка — улыбка сытого кота. Как будто он сейчас выплюнет лимонные перья канарейки Твити. Он не спрашивает, чем я зарабатываю на жизнь, и это очень тонкий ход. (Между прочим, я писательница, чтоб вы знали.) Он беседует со мной на плавном говорке уроженцев Миссури. Рассказывает, что родился и вырос на окраине Ганнибала, на родине Марка Твена, где тот черпал вдохновение для «Тома Сойера». Рассказывает, как подростком работал на пароходе — ужин и джаз для туристов. А когда я смеюсь — нагловатая, своевольная нью-йоркская девчонка, которая никогда не рисковала съездить в эти огромные внутренние штаты, штаты, где живут совсем иные люди, — он сообщает, что Миссури — волшебный край, в мире нет земли красивее, нет штата величественнее. При этом глаза его такие озорные, а ресницы такие длинные! Легко представить, каким он был в детстве.

Мы уезжаем в одном такси. Уличные фонари делают дорогу полосатой, даже кружится голова. Шофер давит на газ, будто мы уходим от погони, но в двенадцати кварталах от моего дома мы застреваем в классической неожиданной нью-йоркской пробке. Ныряем из такси в холод и пустоту.

Что потом? Ник провожает меня домой, легонько обнимая за талию, а наши лица зябнут. Свернув за угол, мы видим, как местная пекарня разгружает сахарную пудру, — мешками, как цемент, их заносят в подвал. Призрачные тени грузчиков плывут в белесом сладком мареве. Улица качается под ногами, Ник притягивает меня к себе и улыбается. Берет мой локон и пропускает между пальцами. Дважды дергает, будто звонит в колокольчик. Его ресницы припорошены пудрой, а потом он склоняется и слизывает сахар с моих губ, словно пробует меня на вкус.

Ник Данн

Тот день.

Я толкнул двери нашего бара и окунулся в полумрак, сделав первый за этот день по-настоящему глубокий вдох. Поймал запахи сигарет и пива, специфический аромат бурбона, застоявшуюся вонь пережаренного попкорна. Внутри сидел один-единственный клиент — привычное место за дальним концом барной стойки занимала старушка Сью, которая каждый четверг приходила сюда с мужем, пока тот не умер месяца три назад. Она продолжала появляться по четвергам, ни с кем не разговаривала, а просто сидела с пивом и кроссвордом, соблюдая привычный ритуал.

Моя сестра работала за стойкой. Волосы она закрепила заколкой, как девочка-простушка; покрасневшие руки ополаскивали бокалы мыльной водой и наливали в них пиво. У Го стройная фигура и необычные черты лица; трудно назвать ее непривлекательной. Нужно только уделить минутку и оценить по достоинству широкие скулы, аккуратный нос и круглые глаза. В ту эпоху, когда в фильмах снимались подобные типажи, мужчины сдвигали бы перед ней на затылок фетровые шляпы, присвистывали и восклицали: «Вот это я понимаю!» Лицо королевы такой экзотики, как кино тридцатых годов, не всегда соответствует нашим представлениям о феях сего времени, но моя сестра, сколько я ее помню, нравится мужчинам, и это одновременно вселяет в меня гордость и тревогу за Го.

— А мясной хлеб с паприкой сейчас еще делают? — спросила Го вместо приветствия, не поднимая глаз, просто догадавшись, что это я зашел.

Я ощутил умиротворение, как всегда в ее присутствии. Может быть, наше дело и не приносит большой прибыли, но живы будем — не помрем.

Го — моя двойняшка. Я так часто произносил эти слова, что они превратились в молитву, в успокоительную мантру. Мы родились в семидесятые, когда двойняшки были столь же редки, как единороги или эльфы. Похоже, мы чувствуем друг друга телепатически. Во всем мире не найдется еще человека, с которым я ощущал бы такое близкое сродство. Мне не нужно объяснять ей свои поступки. Я не растолковываю, не переживаю, не мучусь сомнениями. Я не говорю ей всего с некоторых пор, да и никому не говорю всего, но я ей говорю все, что можно сказать. Девять месяцев мы провели спина к спине, прикрывая друг друга. Это стало привычкой на всю жизнь. И мне все равно, что она девчонка, — правда, странное отношение для такого застенчивого паренька?